Назад Содержание Вперед
Сила
обета вступить в
военную
службу.
В мае месяце 1862
года один
солдат
пригласил
меня
совершить
водоосвящение
в новой
квартире
живущего в
Ставрополе
чиновника Д...,
у которого
находился он
в услужении.
Взяв с собой
причетника, я
немедленно
отправился.
Новая
квартира
чиновника Д...
от нашей
церкви
отстоит
довольно
далеко. Ночью,
перед этим,
выпал
сильный
дождь и
угрязнил
дорогу. Ехать
приходилось
нам довольно
долго и
поневоле
шагом. Дорога
более чем на
версту,
тянулась по
городской
площади, а
затем по
пустырю. От
нечего
делать я
спросил
посланного
за нами
солдата,
давно ли он на
службе. "Я уже,
батюшка,
друго год в
отставке". - "Сколько
лет служил ты?"
- "Да казенный
я". - "То есть 25
лет?" спросил
я. - "Да, 25 лет". - Я
удивился. Он
был так
моложав, так
свеж, что,
судя по его
наружности,
никак нельзя
было дать ему
более 30-ти. "Верно,
служба-то
была тебе не
мачехой, а
матерью:
легка, без
особых
изнурительных
трудов?" - "Не
знаю, как
отвечать
тебе на это,
батюшка.
Легка служба?!
Может ли она
быть легка у
солдата?
Обойдется ли
он без трудов?
На труд, на
заботу
солдат и
присягает.
Вот хоть бы и
я: послужил 25
лет - и все на
Кавказе,
строевым;
чего в это
время не
довелось мне
потерпеть! И
где не
побывал я! Да,
довольно-таки
пошагал - или,
лучше,
полазил - по
горам
кавказским. И
в Андии был, и
при
Гергебиле и ...
мало ли где
был я. К
первым
кавказским
удальцам,
может быть, я
и не
принадлежал,
но и не
отставал от
них". - "Как же
ты так хорошо
мог
сохранить
свое
здоровье?"
спросил я. - "Это,
батюшка,
сделала
особенная ко
мне милость
Божия. По этой
милости
Божией,
помышляю я, и
в службу-то
военную
попал". - "Да
разве ты
смотришь на
военную
службу, как на
особенную
милость
Божию к
человеку?"
спросил я его
с приметным
удовольствием.
- "Не знаю, как
смотрят
другие на
военную
службу и как
должно
смотреть на
нее по-Божьему,
а я-то,
батюшка, так
именно
должен
смотреть". - "Почему
же именно ты?"
- "А вот почему:
по милости
военной
службы я и
свет Божий
только вижу и
испытываю
радости
семейные". - "Как
же это?" - с
возрастающим
любопытством
спросил я. - "Я
расскажу вам,
батюшка, если
угодно". - "Как
же не угодно!
Расскажи не
поленись".
Я
уроженец
Воронежской
губернии,
Павловского
уезда. сел.N, -
так начал он. -
Родитель мой -
государственный
крестьянин;
из трех
сыновей его я
- самый
старший. На 16-м
году моей
жизни
Господу
угодно было
испытать
меня: я
заболел
глазами. Так
как у отца
моего не было
детей старше
меня и во мне
имел он уже
порядочного
помощника, то
болезнь моя
сильно
печалила его.
Несмотря на
свою
бедность. для
излечения
меня
жертвовал он
последней
трудовой
копейкой: я
много
лечился, но ни
домашние, ни
аптекарские
лекарства не
помогали.
Обращались
мы с молитвой
и к Господу, и
к Матери
Божией, и св.
угодникам: но
и здесь
милости не
сподобились.
С течением
времени
болезнь глаз
моих все
более и более
усиливалась,
и наконец я
ослеп. Это
последовало
ровно через
два года от
начала моей
болезни.
Совершенно
потеряв
зрение, стал я
ходить
ощупью и от
непривычки
спотыкался.
Однажды отец
мой дрожащим
голосом
спросил меня:
"Андрюша,
разве ты
ничего не
видишь?"
Вместо
ответа я
заплакал, и он
не удержался
от рыданий.
Про чувство
матери и
говорить
нечего: мать
скорбела
больше всех.
"Тяжело
было мое
положение;
грустно
сменялись
для мменя дни
и ночи. Не
легче, не
веселее было
и батюшке.
Бывало, куда
он, туда и я с
ним. Работая
со мной, он не
знал устали.
Бывало, глядя
на меня, не
нарадуется; а
теперь всюду
один: и не
споро, и не
весело;
надежда-то
оборвалась.
Зато стал он
далеко уже не
тем, чем был
прежде. С
работы
придет в избу,
скажет два-три
слова и
замолчит, и
потом все...
молчит. Я
понимал, я
чувствовал,
что мое горе
сильно
поразило его.
Раз в избе я
остался один,
через
несколько
минут вошел и
отец. Положив
руку на мое
плечо, он сел
возле меня и ...
задумался.
Молчание
длилось
минут
пятнадцать.
Наконец я не
выдержал. "Батюшка",
печально
сказал я:" и ты
все горюешь
обо мне? Зачем
так? Слепота
моя - не от
меня и не от
тебя. Богу так
угодно.
Припомни-ка,
что
священник-то
говорил нам
на св.Пасху,
когда был у
нас с
образами. Не
унывайте
много, сказал
он, чтобы не
дойти до
ропота на
Бога. Мы не
знаем, и не
дано нам
счастье
знать, почему
Господь
посылает то
или другое
несчастье.
Конечно,
безопаснее
думать, что
они
посылаются
по нашим
грехам. При
всем том было
бы крайне
дерзко
утверждать,
что одна эта
мысль, хоть и
справедливая,
обнимает и
исчерпывает
все
намерения
Божии в
ниспослании
нам
несчастий.
Почему знать (помнишь
ли, как
говорил он,
обратившись
от нас к
народу):
почему знать,
что и над этим
семейством
не
повторится
приговор
Господа
Иисуса,
какогй
произнес Он
над
семейством
евангельского
слепца: ни
сей согреши,
ни родители
его... но да
явятся дела
Божия на нем (Иоан.9,3)?
Господь у нас
тот же, да и
помощники
наши не за
горами.
Святитель
Митрофан
близко, не
далеко от нас
помощь и
другиг
угодников
Божиих.
Помнишь лм ты
это батюшка?" -
"Так-то так,
Андрюша, да
как жить-то
будем? Братья
твои малы,
едва вышли из
ползунков:
мать от
трудов и
забот
сгорбилась. Я,
куда ни кинь,
все один. Ты -
больше не
работник.
Кажется и не
прокормимся".
- "Как я не
работник,
батюшка?
Всего, правда,
делать не
могу, а что-нибудь,
особенно при
доме авось
сделаю:
Господь,
сказано,
умудряет
слепцов". - "Нет,
Андрюша,
какая уж твоя
работа! А вот
как бы что... да
не знаю, как
об этом
сказать тебе...
что-то духу не
достает.
Давно я
собирался
поговорить с
тобой, да
слова-то
замирают на
языке".
Здесь
рассказчик
должен был
прекратить
свою повесть.
Мы подъехали
к квартире
чиновника Д...
и должны были
исполнить
дело, для
которого
позваны.
На обратном
пути я
попросил
Андрея
продолжать
рассказ, и он
охотно
продолжал.
-
Кажется, я
остановился
на том, что
родитель мой
хотел
поговорить о
чем-то важном
для нас обоих,
но не имел на
то духу. "Что
же, батюшка?"
молвил я
родителю, "скажи
откровенно,
что такое
давно уже
собирался ты
объявить мне".
- "Эх, Андрюша,
разве
радость
какую я
скажу тебе!" - "Что
бы ты ни
сказал, я буду
слушать". - "А
вот что: ходи
к слепым и
учись у них
петь стихи.
Все чем-нибудь
тогда
поможешь нам,
да и сам не
будешь
голодать". Я
понял тогда
всю тяжесть
моего
положения и
всю
крайность
бедности,
снедающей
моего отца.
Вместо
ответа я
заплакал и
склонился на
стол, у края
которого
сидел.
Батюшка, как
умел, стал
утешать меня.
"Не ты",
сказал он, "первый,
не ты и
последний.
Андрюша,
дитятко мое!
Верно, Богу
так угодно,
чтобы слепые
кормились
Его именем. И
просят то они
во имя Божие и
поют... все
Божие". - "Правда-то
правда", в
волнении
заметил я, "Слепые
поют стихи
Божии и
просят
подаяние во
имя Божие, дя
многие ли из
них живут-то
по-Божьему?
Батюшка, я и
сам думал об
этом, зная
вашу нужду, но
никак не могу
переломить
себя, никак не
могу
принудить
себя к
нищенству.
Лучше день и
ночь буду
работать,
жернова
ворочать,
нагишом
ходить и
голодом себя
морить, но не
пойду по
окошкам, не
стану
таскаться по
базарам и
ярмаркам".
После такого
решительного
отказа
родитель мой
более не
настаивал и
не напоминал
мне о
нищенстве и
слепцах.
Разговор
этот был в
конце весны.
Прошла весна,
наступило
лето, прошло
также и лето.
Настала
осень, а
слепота моя
была все в
одном
положении.
"Раз
(это было в
начале
октября
месяца)
батюшка
пришел с
улицы и,
обратившись
к матери, со
вздохом
сказал ей: "Много
у нас будет
слез на селе".
- "А что?"
спросила
мать. - "Да
объявили
набор". - "Большой?"
- "Да не малый
таки". Тут
поговорили
они об
очередных,
потолковали
об одних,
поговорили о
других. Потом
батюшка
обратился ко
мне и ни с
того ни с сего
с
воодушевлением
спросил меня:
"А что,
Андрюша, если
бы Бог открыл
зрение, пошол
ли бы ты
охотно в
солдаты?
Служба бы
твоя сочлась
за братьев". - "Не
только с
охотой, но и с
величайшей
радостью",
сказал я. "Лучше
же служить
государю и
отечеству,
чем с сумой
ходить по
окошкам и
даром
изъедать
чужой хлеб.
Если бы
Господь
открыл мне
зрение, я ушел
бы в этот же
набор". - "О,
если бы
Господь
умилосердился
на твое
обещание, я бы
с радостью
благословил
тебя!" - "И я бы",
добавила
мать. Тем
вечер и
кончился.
Поутру встал
я раненько, по
обычаю
умылся и,
нисколько не
думая о
вечернем
разговоре,
стал
молиться. О
радость! О
ужас! В глазах
моих
отразился
свет от
лучины; я мог
приметить
даже то место
ее, которое
объято было
пламенем, и
горящий
конец
отличить от
негорящего. "Батюшка!
Матушка!"
закричал я."Молитесь
вместе со
мною. На
колени перед
Господом!
Милосердный,
кажется,
сжалился
нодо мной".
Отец и мать
бросились на
колени, упали
ниц на землю,
и все рыдали.
В избе в эти
мгновения
тлько и
слышны были
одни
молитвенные
вопли души:
Господи
помилуй!
Господи
помилуй!
"Через
неделю я
совершенно
был здоров, а
в начале
ноября был
уже рекрутом...
Минуло 25 лет
моей службы, и
ни разу не
болели у меня
глаза. А между
тем под
какими бывал
я ветрами, в
каких живал
сырых и
гнилых
местах и
какой по
временам
переносил
зной! В
настоящее
время я женат
и вот уже в
чистой
отставке, и
честным
трудом могу
приобретать
себе
пропитание,
никого не
отягощая и
никому не
надоедая.
После этого,
батюшка, как
же смотреть
мне на
военную
службу как не
на милость
Божию ко мне?
Видно,
батюшка,
служба-то
государю
православному,
кто бы ни
поступил в
нее, Богу
приятна". - "Как
же не приятна!"
сказал я: "служба
военная
прежде всего
есть высокое
служение
Богу, Царю
Небесному.
Как же это?
очень просто:
государь
есть
избранное
орудие,
которое
Всеблагий
Господь,
верховный
Промыслитель наш,
употребляет
для
исполнения
на земле
небесной
своей воли.
Оттого-то и
сказано, что
сердце
царево в руце
Божией.
Государь
венчается и
помазывается
св. миром,
чтобы
покровительствовать
Церкви,
Господом
Иисусом на
земле
основанной, и
защищать ее.
Государь
глава, вы его
руки. Как он,
так и вы
служите
прежде всего
одному делу
делу, первому
для всех
целей на
земле, делу
воли Божией,
земному
благодатному
царству
Божию. А затем,
так как по
воле
государя вы
защищаете и
блюдете
внешнее
благосостояние
отечества, то
вы слуги и
царя земного
и своего
отечества. Стало
быть, те-то,
батюшка, пред
Господом
тяжко
согрешают,
которые
уклоняются
от службы
военной? Конечно,
тяжко: они
подлежат
осуждению
ленивых
рабов, не
желающих
принять
участия в
главном деле
Божием на
земле в
защите и
сохранении
святой
Церкви.
Но вот еще
вопрос: скажи
мне, Андрей,
рассказывал
ли ты кому-нибудь
об исцелении
от слепоты?-Да;
я
рассказывал
многим. Хорошо;
как же
смотрели на
это дело те,
кому ты
рассказывал?
Не
одинаково.
Одни
говорили:
случай и
только;
другие: что
это явное
дело силы
Божией. А
твое мнение,
твое сердце
на чьей
стороне? Я? О,
я не
сомневался и
не
сомневаюсь,
с жаром
ответил он, что
это дело
особой ко мне
милости
Божией. За
обет мой, веру
и
благословение
родителей
моих Господь
собственно и
умилосердился
надо мною,
исцелил меня.
Да как же,
батюшка,
иначе и
думать-то! От
века не
слышно, чтобы
слепой
умылся водою
и прозрел!
Когда в св.
Евангелие
зачитают
слова,
сказанные
Господом
слепому: поди,
умойся в
купели
Силоамской (Иоан.9,7),
так и
встрепенется
мое сердце,
так и
запрыгает,
словно хочет
выскочить. И
сам не знаю в
каком
положении я
бываю тогда: и
плакать
хочется, и
вместе
прыгать и
смеяться.
Ведь то же
почти было и
надо мною!
Я тронут был
глубоко
святым
чувством
Андрея и
только мог
сказать ему: Унеси,
Андрей, это
твое
верование и
за могилу, - и
вера твоя
спасет тебя!
Так-то
младенческое
сердце людей
простых
способно
познать и
чувствовать
дела Божии и
ценить их!
Блаженны эти
сердца!
Протоиерей Василий
Розалев
г.Ставрополь, 19 марта 1864 года.
(Странник,1864 г., июнь)